Седьмая жертва - Страница 72

А вот разогнуть пальцы ему не удалось. Они так и остались скрюченными, за исключением указательного, которым он рисовал свои шедевры на стенах домов этих сук. Как раз этим пальцем грозил ему отец, когда он был маленьким. Этот урод поднимал палец вверх, сгибал и манил его к себе, подавая знак, что он должен повиноваться.

Но теперь пальцы принадлежали ему. Отныне он имел над ними полную власть.

Все руки в его коллекции походили друг на друга: указательные пальцы густо перепачканы кровью, которая застыла на подушечках и под ногтями. Но даже при том, что выглядели руки почти одинаково, он все равно точно знал, какая именно из сучек-проституток подарила их ему, подобно тому, как мать может отличить рисунок своего ребенка от подобных ему.

Он сунул одну руку в микроволновую печь, чтобы посмотреть, дастся ли ему разогнуть пальцы. Он выбрал экспонат номер четыре, поскольку у нее были самые тонкие пальцы и отогреться они должны были быстрее всех. Набрав на дисплее время, пятнадцать секунд, он нажал кнопку ускоренного размораживания. За стеклом начал медленно вращаться небольшой поддон. Смотри-ка, а ведь он немного похож на его гончарный круг! Это непременно должно что-то да означать.

В голове у него рождались самые невероятные идеи. Микроволновая печка пискнула, и вращение прекратилось. Открыв дверцу, он услышал слабое шипение, но кожа выглядела неповрежденной. Он вынул руку и положил ее на стол перед собой. Она, конечно, осталась замерзшей, но это странное шипение не понравилось ему. Он не хотел, чтобы во время слишком быстрого размораживания нежные волоски или кожа подгорели. Пожалуй, лучше не спешить и дать ей медленно оттаять в холодильнике. А потом, скорее всего, руку придется обработать раствором формальдегида – втереть его в кожу и впрыснуть в мышцы. Но, опять-таки, следует быть осторожным, иначе рука пропитается раствором и станет грубой и жесткой на ощупь.

Развернув марлю, он выложил на стол остальные руки. Как ему не хватало третьей! Он готов был дать себе пинка, что не смог добыть ее. Но зато он кое-чему научился, а ведь это самое главное, не правда ли? Учиться на своих ошибках, верно?

Еще один урок, который ему предстояло усвоить, заключался в том, что он должен быть благодарен тому, что имеет, и не убиваться из-за того, чего лишен. По крайней мере, у него были эти руки. Они помогали ему запомнить каждую суку, каждое убийство в мельчайших подробностях. Он почувствовал, как чаще забилось сердце, и ощутил, что ему вдруг стало жарко. Так жарко, что пришлось расстегнуть ворот рубашки. Дыхание у него стало частым и мелким, как тогда, когда он резал этих сучек на куски.

Но все-таки кое-чего недоставало. Глаз. Ему были нужны глаза, еще больше глаз.

Он схватил пульт дистанционного управления и включил воспроизведение выступления Элеоноры Линвуд.

– Вы будете гореть в аду, а душа ваша будет сохнуть на веревке, чтобы все граждане нашей страны увидели, кто вы такой и что собой представляете: чудовище. Монстр.

Да, он знает, чьи глаза ему понадобятся следующими.

Он обвел взглядом коллекцию своих экспонатов, расстегнул «молнию» на джинсах и сунул руку внутрь.

…тридцать вторая

Карен лежала в постели, но сон бежал от нее. На ней была пижама, которую она одолжила у матери. Наконец-то она приняла душ, о котором так долго мечтала, после чего позвонила тете Фэй, и та согласилась прийти утром, чтобы помочь Эмме собрать вещи и побыть с ней до тех пор, пока Карен не подыщет для матери подходящее медицинское заведение в Вирджинии.

Робби не ложился спать до часу ночи. Он сидел рядом с Карен, и они говорили и говорили о тех откровениях, которые свалились на нее сегодня: что ее мать на самом деле оказалась ее теткой, а настоящая, биологическая мать пропала без вести и отыскать ее не представляется возможным. В конце концов Карен отправила Робби спать, и он устроился внизу, на диване в гостиной.

И вот теперь, когда часы показывали два часа ночи, Карен была даже рада тому, что не может уснуть, – значит, ей не будут сниться те, уже ставшие привычными ночные кошмары, которые могут разбудить Робби. Иначе ей пришлось бы рассказать ему о них, а пока она не была к этому готова. Она должна была сама разобраться в них и все тщательно обдумать, прежде чем пытаться объяснить их остальным.

Она повернулась на бок и оказалась лицом к закрытому детскому шкафчику, в котором когда-то висел ее старый плакат Шона Кэссиди. Ей вдруг вспомнилось, как еще девчонкой она сидела в своей комнате и слушала его пластинку на старом, хрипящем патефоне «Панасоник», размышляя о том, обратит ли на нее внимание Кори Эндрюс, мальчик из ее класса. В то время это казалось ей очень важным. Она не могла думать ни о ком другом, улыбалась ему и мимоходом касалась его руки, надеясь, что он заговорит с ней.

Когда же этого не случилось, а учебный год закончился, Эмма сумела утешить и успокоить ее, говоря, что она – умная и красивая девочка, что совсем скоро мальчики будут выстраиваться в очередь, чтобы назначить ей свидание. Разумеется, в следующем, седьмом классе именно так все и было, но в то лето она чувствовала себя одинокой и несчастной. И все из-за того, что какой-то мальчик не пожелал обратить на нее внимания.

Вспомнила Карен и о том, как сидела в крошечной тюремной камере шесть на восемь футов, ожидая, когда же к ней подвезут на тележке переносной телефонный аппарат. Но тут мысли ее вновь обратились к Джонатану – не проходило и минуты, чтобы она не думала о нем. Ее коммуникатор хранил молчание, что означало только одно: не случилось ничего такого, о чем бы ей следовало знать Не случилось ничего такого, о чем бы ей следовало знать.